Господин Гексоген

Раненых сняли со столов, в чистых бинтах, на которых, как на белых рушниках, кто-то начинал вышивать красные листья и ягоды. Их место на столах заняли двое других.

– Первый танкист попадается.  – Хирург, наблюдая, как разоблачают раненого, сволакивают с него закопченные мокрые лоскуты, обратился к другому хирургу, протиравшему спиртом очки:

– В Грозном одни танкисты и водители бээмпэ попадались.

Второй не ответил, пил из пластмассовой бутылки теплую воду.

С обожженного танкиста снимали прилипшую форму, и она отклеивалась от спины вместе с кожей, как горчичник. Санитары отделяли лоскуты кожи, словно открывали на спине переводную картинку – красную, мокрую, пузырящуюся, изрытую пламенем, прикосновением раскаленной брони. Раненый лежал без чувств, щетинистая щека была темна от копоти, и доктор вкалывал в набухшую черную вену полный шприц наркотика.

На это было невыносимо смотреть. Для Страшного суда, куда его призовут, было собрано вдоволь свидетельств.

Белосельцев направился к выходу, но вдруг обернулся. На соседнем операционном столе лежал обнаженный солдат, стройный, с округлыми мышцами, похожий на античную статую. На его груди, доставая крыльями до сосков, был выколот синий орел. Белокурый чуб, который утром так лихо раздувался от ветра, был темен от липкого пота. Солдат громко дышал, и при каждом вздохе из пробитого живота выталкивался фонтанчик крови.

– Маменька, родная, приди, помоги! ..  – жалобно умолял раненый.  – Маменька, родная, больно! .. Приди, помоги! ..

Солдат смотрел на Белосельцева синими, полными слез глазами и не видел его. Не мог знать, что этот сутулый, несчастный, немолодой человек, с худым заостренным лицом, был причиной его смертельной раны.

Белосельцев вышел из палатки под вечереющее, прозрачно-зеленое небо, в котором крохотной личинкой приближался вертолет за очередной порцией раненых.

На дороге возникло мутное облако, в нем воспаленно горели фары санитарного вездехода. Машина подлетела и встала, светя огнями. Люди попрыгали с брони, и Белосельцев увидел дагестанских ополченцев, в запыленных камуфляжах, с карабинами, в кепках, папахах, панамах. Торцевые двери открылись, из них извлекли носилки, на которых, бородой вверх, сцепив на животе большие пятерни, лежал Исмаил Ходжаев. Белосельцев узнал его насупленные суровые брови, крепкие губы, горбатый нос, казавшийся высеченным из камня.

– Как получилось? ..  – ахнул Белосельцев, торопясь за носилками, когда их подносили к палатке.

– В Кара-махи пуля в сердце попала,  – ответил ополченец в папахе, тот, который еще недавно в старом саду Ходжаева жарил в яме барана.

Из палатки вышел военврач. Потрогал Исмаилу запястье. Пробрался пальцами под всклокоченную бороду и пощупал артерию.  – Мертвый… Остывает… Несите его к вертолету…

Раздувая сорные вихри, вертолет опускался, и к нему понесли носилки.

Он, Белосельцев, был повинен в смерти Ходжаева. Тот принял его в своем доме как желанного гостя. Уложил на шелковые подушки в чистой спальне под старинным горским оружием. Не ведал, что где-то в стволе уже находится меткая пуля, которая пробьет ему сердце.

«В полдневный жар, в долине Дагестана… – отрешенно бормотал Белосельцев, отставая от носилок, провожая взглядом убитого.  – С свинцом в груди лежал недвижим я… – Носилки удалялись, и на них виднелась торчащая борода и крупный каменный нос.  – В груди моей еще дымилась рана… – Из транспортера вытаскивали новые носилки, и кто-то лежал на них без сознания, и капельница над ним чуть мерцала.  – По капле кровь точилася моя…»