Господин Гексоген

– Если показать Президенту и Дочери записи их разговоров, где они вынашивают план отстранения Президента от должности, суд над ним за его должностные преступления, как это было сделано с южнокорейским Президентом Ро Де У, если показать Дочери те пакости, которые они о ней распространяют, мы добьемся согласия на их устранение. И тогда вы, несомненно, станете самым близким к Президенту лицом, и он, изнуренный неизлечимой болезнью, не дожидаясь истечения полномочий, передаст их вам.

– Я был вчера в Барвихе, беседовал с Президентом. Странно, там, в Барвихе, уже осень, деревья начинают желтеть. Мы сидели с Президентом под высокой липой, и к нему на плечо упал желтый лист.

Белосельцев смотрел на гибкое ладное тело, и странная мысль не покидала его. Перед ним находился не человек, а дельфин, принявший обличие человека, появившийся среди людского ожесточения, безумия, погружавших жизнь в кромешную тьму. Эта мысль казалась правдоподобной. Дельфин в человечьем обличии был посланцем иного, совершенного мира.

– С помощью оперативных мероприятий выявлены преступные намерения Астроса и Зарецкого подготовить террористические акты против вас лично. Они готовы использовать взрывы, яд, снайперские засады.  – Гречишников, получая на свои грозные сообщения отрешенные, ничего не значащие ответы, казалось, был вполне удовлетворен замечаниями Избранника.  – Особая роль отводится вашему прежнему патрону по Петербургу. Он должен будет перед телекамерами вбросить на вас компромат, подорвать вашу репутацию в глазах общественности и Президента. Все это побуждает нас действовать немедленно и решительно. Полагаю, вы одобрите наши методы и нашу тактику.

– В шахматах меня всегда привлекало соотношение логики и фатума. Победа возможна в малом зазоре неопределенности, пролегающем между логическими действиями и фатальной неизбежностью. Мне нравились наши с вами партии в том тихом итальянском отеле.  – Избранник спокойно и задумчиво смотрел на Гречишникова.

Белосельцев видел туманное облачко света, прикрывавшее переносицу, рыжеватые брови, часть влажного лба. Ему хотелось задать Избраннику свои роковые вопросы. Обнаружить под мнимой внешностью истинную сущность. Но зайчик света играл, дробился, расщеплялся на цветные лучи, и каждый луч улетал в свою сторону, рассыпал и разбрасывал изображение говорившего. И было неясно, где его истинное обличие, и есть ли оно вообще, и не является ли стоящий перед ним человек голографической картинкой.

– Благодарю за поддержку,  – произнес Гречишников, почтительно кланяясь.  – Мы будем вас информировать. Избранник тихо улыбнулся – не Гречишникову, а ему, Белосельцеву, посылая тайный знак симпатии. Подошел к краю бассейна и кинулся в воду. Вонзился в нее почти без плеска и скользил в глубине, среди серебряных пузырей. Вынырнул далеко и поплыл – то ли дельфин, то ли пловец, то ли отблеск бледного солнца.

Их «мерседес» вырвался из вязкого Садового кольца, где машины прилипли к клейкому асфальту, словно мухи. Перелетели мост через Москву-реку, оставив за спиной гаснущее здание МИДа. Миновали часовню Киевского вокзала с толпищем рынка, где самостийная Украина, верная заветам Мазепы и Бендеры, сбывала москалям национальное сало. Кутузовский проспект казался натертым маслом, и все машины скользили юзом в жидком солнце, чудом не ударяя друг в друга. Триумфальная арка выглядела как большой камин. Поклонная гора вонзала в небо острую злую иглу, на которой шевелил лапками пронзенный крылатый жук. «Мерседес» отслоился от потока машин, скользнул в узкий желоб Рублевского шоссе и мчался теперь мимо Крылатского, где, похожий на ядерный могильник, притаился известный дом, в котором жили опальные придворные, и среди них – разжалованный охранник, искусавший своего господина.

– Куда мы едем?  – спросил Белосельцев.