Господин Гексоген

Она на минуту потеряла сознание на груди у отца. Вошедшие санитары подносили к ее лицу нашатырный спирт, вливали в побелевшие губы стакан валерьянки. Под руки, осторожно выводили из палаты.

Он вышел в больничный коридор и увидел Копейко, который бодро, накинув на плечи белый халат, шествовал вместе со следователем, оглядывая номера палат.

– Кажется, эта, элитная?  – он остановился перед дверью, подзывая Белосельцева.  – Надо навестить недужного… Все-таки начальство в прошлом… Ты,  – обратился он властно к следователю,  – погуляй-ка с полчасика. А мы с Виктором Андреевичем навестим подследственного,  – и, толкнув дверь, увлекая за собой Белосельцева, вошел в палату.

На просторной койке, подняв под одеялом колени, утонув узкой лысеющей головой в подушках, лежал Зарецкий. Желтый, словно выкрашенный бледным раствором йода, выложил на одеяло худые цепкие ручки. Над ним возвышалась ветвистая, как дерево, капельница, увешанная стеклянными плодами, прозрачными флаконами, перевитая лианами трубок. Сквозь них в щуплое тело магната просачивались подкрашенные и бесцветные растворы, которые, смешиваясь с его лимфой и кровью, порождали горчично-желтую окраску.

Над головой стоял монитор с пульсирующим электронным графиком, и казалось, что жизнь Зарецкого была запаяна в стеклянную колбу с извивающимся зеленым червячком.

Когда они вошли и Зарецкий узнал Копейко, его темные, с желтыми белками глаза дернулись ненавистью и страхом. Он попытался залезть под одеяло, глубже зарылся в подушки, и электронная линия на мгновение прервалась, а потом побежала быстрее, выстреливая острыми зубцами, похожая на юркого зеленого дракончика.

– Здравствуйте, дорогой товарищ,  – глухо сказал Копейко, останавливаясь перед больным, упираясь в пол расставленными ногами, скрестив на груди сильные, твердые руки. И глухота его голоса, белый, накинутый на сильные плечи халат, круглая стриженая голова породили в Зарецком реликтовый ужас, словно явился палач и ему предстоят адовы муки.

– Ты за все ответишь, преступник! .. Мой адвокат подготовил протесты! .. В Верховный суд! .. В Суд Гааги! .. В комиссию по правам человека! .. Будет скандал, мировой! .. На мою защиту выступит вся интеллигенция, все мировое сообщество! .. Я подготовил письма сразу двум Президентам – России и Америки! .. Тебя сотрут в порошок, как фашиста и антисемита, и я мизинца не протяну, чтобы тебя спасти! ..  – Зарецкий дергался, сучил под одеялом ногами, куда-то карабкался, вжимался в подушки.

– В Гаагу, говоришь? .. Интересно! ..  – задумчиво, чугунным голосом произнес Копейко, глядя на монитор, где прыгала разорванная зубчатая линия.

Этот задумчивый чугунный голос, похожий на ядро, которое вкатывали в пушку, вырвал из тощей груди Зарецкого жалобный писк, словно в дупле удушили птенца.

– Ну хорошо, я понял мою оплошность… Я проиграл, не сумел тебя разгадать… Надо уметь проигрывать… Бери мое состояние, ты ведь в курсе всех моих дел… Ценные бумаги, недвижимость… Ты знаешь, в каких банках я держу деньги, где храню бриллианты… Все забирай… Я опять заработаю… Важно иметь голову, которая способна к открытиям… Мой бизнес – это цепь гениальных открытий, которые принесут мне новые деньги…

Он надменно, с видом превосходства, взглянул на Копейко и тут же струсил своего смелого презирающего взгляда. Задергал острыми коленками, вцепился в одеяло сухими заостренными пальцами.

– Ладно, ладно, я умею проигрывать…

– Умеешь, говоришь?  – угрюмо поинтересовался Копейко, осматривая одеяло, словно примеривался, как бы ловче его схватить и сдернуть, чтобы обнажилось жалкое, квелое тело с дряблыми мускулами, узкой грудью, покрытое редкой шерсткой.

От взгляда, каким гробовщик снимает мерку с еще живого клиента, линия жизни Зарецкого превратилась в пунктир, над которым взлетали фонтанчики предсмертного страха.